— Ну, что скажешь, Ваня?
— Знаете что? — ухмыльнулся Ваня, отлично знавший о моей любви к птицам и разделявший ее. — Пускайте голубей с письмом, не царапайте себе душу.
— Скажи-ка ты, какой знаток душ... — ворчал я для видимости.
И уже решительно достал из ящичка багрово-красного, блестящего и тугого, будто литого почтаря.
В самый последний раз рассматривал я рубиновое сияние его пера. Короткая, крепкая, приземистая фигура не делала голубя менее грациозным. Глаза горели, как жар. Широкая выпуклая грудь, короткий и узкий хвост, прекрасный овал головы — все в этом голубе заставляло быстрее биться сердце любителя птицы.
Я вздохнул, передал Ване почтаря — и стал писать записку. Затем достал из фуражки иголку с ниткой, проколол одно из рулевых перьев в хвосте голубя и пришил записку к перу.
Почтарь беспокойно рвался из рук.
Наконец, я разжал ладони. Красный гонец в одно мгновенье вскочил на ножки и со свистом ринулся в небо.
Через минуту он скрылся из вида.
— Ну, вот теперь мы можем ехать, Ваня.
Шофер покосился на меня, проворчал:
— А если заплутается? Что тогда?
— Не должен заплутаться вроде бы...
— Нет, выпускайте уж и голубку. Так вернее.
Ваня долил воды в радиатор и, видя, что я все еще медлю, сказал с неудовольствием:
— Пускайте, пускайте! Что уж вы? Жалеть не приходится — человек помирает.
И по тому, каким тоном было сказано это неистребимое и вечное слово «человек», я понял, что война, и в самом деле, кончена, что не сегодня-завтра мы будем по-новому произносить слово «немец», которое так долго пытались позорить фашисты.
И я стал писать депешу, точно такую же, как и раньше, чтобы отправить ее с голубкой.
— Смотрите! Смотрите! — вдруг закричал Ваня, когда я уже пришил записку к перу птицы. — Смотрите, это ведь наш почтарь носится!
Ваня угадал. Разыскивая свой дом, почтарь не сразу выбрал верное направление. И вот теперь он молнией промчался к морю, развернулся и опять шел к нам.
В то мгновение, когда он поравнялся с нами, я мягко подкинул в воздух голубку.
Она, точно камень из рогатки, взлетела в воздух, увидела голубя, и оба они захлопали крыльями, радуясь весне, друг другу, свободе.
Теперь, вдвоем, они быстро стали набирать высоту — и вот уже превратились в крошечные красные флажки на синем небе.
Мы с Ваней стояли возле машины и, задрав головы, следили за трепетанием этих маленьких флажков победы.
— Дойдут!
— Должны дойти! — убежденно подтвердил Ваня.
И, решив так, мы побежали в дом, все объяснили больному, простились с ним и кинулись к машине.
— Гони, Ваня, что есть духу! — сказал я шоферу, задирая голову и стараясь отыскать в небе моих птиц.
Туров весело подмигнул мне и, стараясь успокоить, философски заключил:
— Ну, чего нет, того и не надо.
Мы летели сломя голову. Выскочив к Балтийскому побережью, повернули на восток. Я с тихой радостью всматривался в горизонт. Где-то там была Россия, родные милые места, мой дом и понятный до мелочей язык.
Всего хорошего, Пауль! Прощай и ты, неизвестный товарищ! Дай бог вам счастья, дорогие люди!
Когда человеку нравится травка, или птица, или еще что-нибудь, то его всегда тянет к людям, которые любят то же самое.
Так завязываются знакомство и дружба и нередко переписка, если люди живут далеко друг от друга.
Я тоже пишу и получаю письма из разных углов нашей страны, из других государств. Голубятники всякого возраста сообщают о своем житье-бытье, о разных забавных историях и поучительных фактах из жизни птиц.
Одну такую историю, с разрешения автора писем, хочется вам рассказать, потому что она мне нравится самому.
Вот эта история.
* * *
Гринька пылко любил голубей, а мама Гриньки ужасно их ненавидела. Ни сын, ни мать не могли толком объяснить своих чувств. Мальчишке было простительно — ему в то время стукнуло только семь лет. Правда, он считал, что это зрелый возраст, но все-таки не для разных там объяснений. Другое дело — покататься верхом на палочке, изобразить из себя трамвай или дирижабль. Это пожалуйста. Здесь никто не мог упрекнуть мальчишку, что он малявка: Гринька с величайшим усердием и серьезностью занимался своей игрой.
А Варваре Петровне, Гринькиной матери, стыдно просто ругаться на голубей и ничего не объяснять. А ругалась она крайне несдержанно. Уверяла, например, что голуби — это все равно как скорпионы, как крысы, и уж если кто связался с птицами, тот непременно кончит жизнь в тюрьме, или его, может быть, вышлют на необитаемый остров.
Слово «тюрьма» для Гриньки было в ту пору совсем безликое, пустое, а необитаемый остров — вовсе напротив — сияло всеми красками радуги и даже пахло великолепнейше. Плохо ли жилось Робинзону Крузо, — просто смешно! Он, Гринька, совсем не возражает пожить среди океана, в скалах и зарослях. Однако, по зрелом размышлении, Гринька Журин мог согласиться на остров только при одном непременном условии: если там ему разрешат держать голубей.
Мальчишке не разрешали. И он с завистью поглядывал через щелки чужих заборов на сказочных пестрых птиц, клевавших зерно и раздувавших зобы возле голубятен. Ах, каким неслыханным богатством обладали оборванные, немытые, краснощекие мальчишки — владельцы «омичей» и «сорок»! Гринька мог бы поклясться, что, не заревев, подержит ладонь над свечкой, только бы ему позволили завести своих птиц.
Но вы поймете всю сложность Гринькиной жизни, если учтете, что даже позволение еще ничего не решало. Ведь голубей не давали просто так, за здорово живешь! Даровых птиц он мог бы, как-нибудь исхитрившись, спрятать от мамки. Например, на чердаке или под домом, куда надо проползать через узкую щель на пузе. Мамке ни за что туда не пробраться, в темную сырую духоту.
Гринькин отец не вернулся с гражданской войны. С деньгами у мамы, конечно, туго. Но все-таки она могла бы отсчитать двугривенный на пару птиц, если б хотела. Только какое же «хотела»! Ведь голуби для нее хуже скорпионов и крыс.
И вот с такими печальными мыслями Гринька один раз торчал у неплотно прикрытой калитки чужого двора. Вздыхая, он рассматривал красных, желтых, белых и всяких других птиц, которых кормил тихонький, невысокий ростом дяденька. Господи, какой это был наисчастливейший мужчина! Голуби садились ему на плечи, клевали пшеницу с рук — и ворковали, ворковали...
Если бы Гриньке — одну пару, только одну! Мама вообще добрая, но она, конечно, сочиняет про скорпионов, и не только взрослый Гринька, но даже самый мелкий мальчишка может рассмеяться в ответ на такое ее слабое сочинение. Ах, если бы Гриньке только одного голубя и только одну голубку!..
